Уолш подбросил мяч и ударил, но не с такой силой, как в прошлый раз.

– Ошибка! – крикнул арбитр. – Гейм, сет и матч за Остином Фишером!

Над огромным стадионом загремели аплодисменты, и дальше все завертелось с бешеной скоростью. Зрители перелезли через ограждение и запрудили корт. Уолш направился к сетке, чтобы приветствовать противника.

А Остин застыл на месте, не сдвинувшись ни на йоту.

Он не пошевелился, потому что знал.

Знал, что мяч Уолша не был ошибкой. Он приземлился точно на линию, точно с ее внешней стороны. Удар был великолепен.

Но никто не отреагировал. Может, никто, кроме него, и не увидел. Но он-то знал.

И теперь перед ним возникла ужасная дилемма. Промолчать и войти в историю величайшим чемпионом всех времен. Или сказать правду с риском снова все поставить под вопрос. И решать надо было немедленно.

Служители уже спешили вынести на корт пьедестал почета. Все глядели на Остина с удивлением, не понимая, почему он не реагирует.

А у него в голове бешеным аллюром проносились все образы и мысли последних дней.

– Нет! – крикнул он вдруг.

На стадионе вмиг стало тихо. Все как один застыли на месте, словно Бог нажал кнопку «пауза».

Остин подошел к арбитру, оцепеневшему, как и остальные двадцать две тысячи зрителей.

– Подача Уолша была безошибочной.

По стадиону прокатился шумок.

Арбитр принял решение просмотреть видеозапись.

Шумок нарастал и разросся в настоящий гул, который не стихал, пока арбитр снова не взялся за микрофон.

– Игра будет продолжена. Остин Фишер и Джек Уолш имеют равные позиции по шесть геймов у каждого на тай-брейке[22] пятого сета.

Зрители удивленно гудели, а Остин тем временем шел к своему месту в глубине корта. Чувство, которое он сейчас испытывал, было не похоже на ту гордость, к которой он привык. То была другая гордость.

Возбуждение на стадионе достигло апогея, и арбитру пришлось призвать публику к порядку. Наконец воцарилась тишина. Наэлектризованная тишина.

Остин приготовился к подаче.

Раздалось несколько последних криков.

Он подбросил мяч и ударил.

Обмен ударами длился секунд тридцать, после чего противник укрепил свою позицию.

– Уолш ведет со счетом 7:6, – раздался из громкоговорителя металлический голос.

Остин сконцентрировался.

Уолш ударил с невероятной силой и взял еще очко, прежде чем Остин успел прикоснуться к мячу.

Все было кончено.

Остин воспринял объявление победы противника с полным внутренним спокойствием, без той душевной боли, что испытывал всегда при поражении. Он приветствовал сначала соперника, потом арбитра. Потом все пошло в обычном режиме, и несколько минут спустя он уже стоял на пьедестале. Он был безмятежно спокоен. Он не получил того мощного заряда адреналина, что получал всегда, одержав победу, и не испытал удивительного чувства собственного всесилия, но из глубины сознания поднималось новое чувство, настоящее, сильное, – чувство истинного собственного достоинства.

Торжествующий Джек Уолш поднял над головой кубок под аплодисменты стадиона. Когда же Остину вручали второй приз, он впервые за всю свою карьеру увидел, как публика встала и устроила ему овацию.

Дорога из Сан-Франциско в Монтерей казалась бесконечной. И если признание цыганки принесло Джонатану большое облегчение, то на тетушку он в глубине души был сердит.

Но когда его старенький белый «шевроле» пересек границу имения и въехал на кипарисовую аллею, весь его гнев улетучился как по волшебству, словно это место было пронизано незыблемым уютом и блаженством, способным утихомирить самого огнедышащего из драконов.

Джонатан вышел из машины и направился к дому. Гравий хрустел у него под ногами. Цветов возле дома стало меньше, место розовых клематисов заняли синие астры, листья клена начали понемногу краснеть. Но атмосфера здесь царила прежняя: в мягком, ароматном воздухе было разлито какое-то вневременное спокойствие. Внизу по-прежнему стояли столетние сосны, и их узловатые стволы выделялись на фоне глубокой синевы океана.

На крыльце со своей всегдашней ясной и доброжелательной улыбкой появилась Марджи, и Джонатан не удержался, чтобы ее не обнять.

Она пригласила его к чаю в сад, чтобы воспользоваться теплым, тихим вечером и посидеть в удобных ротанговых креслах. Джонатан ждал удобного момента, чтобы достаточно жестко поговорить с теткой. Ему не хватало слов.

Марджи поставила на низкий столик поднос с прелестным фарфоровым сервизом.

– Ну что, теперь ты все знаешь? – сказала она вдруг спустя несколько минут.

Застигнутый врасплох, Джонатан медленно кивнул. Марджи обладала врожденной интуицией, уникальным нюхом, и утаить от нее что-нибудь было невозможно.

Она разлила в чашки дымящийся чай, и в воздухе медленно поплыл запах бергамота.

На улице не было ни ветерка. Вдали, в океане, застывший на воде парусник казался частью нарисованного пейзажа. Время словно застыло в вечности.

– Осознание смерти присуще жизни, – сказала Марджи очень тихим и мягким голосом.

Вокруг них принялась кружить желтая бабочка, потом уселась на бальзамин, похлопала крылышками и затихла.

– Наше общество испорчено неприятием смерти, – сказала она, не спеша усаживаясь в кресло. – Все делают вид, что ее нет. Чтобы ее назвать, используют какую-нибудь метафору: когда умирает престарелый дядюшка, заявляют, что он исчез, ушел, покинул нас. Говорят, что мы его потеряли, как будто потом сможем его найти где-нибудь на перекрестке или в кондитерском отделе супермаркета.

Джонатан улыбнулся.

– Мы отвергаем все, что приближает нас к смерти, – снова заговорила Марджи. – Мы тщательно скрываем признаки старения, едва они появились. И ценим только молодость с ее преимуществами, мы ею щеголяем, как будто старость – нечто постыдное или пугающее. Даже философы делают себе лифтинг и стараются молодо выглядеть.

Она рассмеялась.

– И тем не менее, когда людей спрашивают, счастливы ли они, в шестьдесят лет утвердительный ответ дают гораздо чаще, чем в двадцать.

Она поднесла чашку к губам.

– Прежде в деревнях всей семьей каждую неделю ходили на кладбище навестить предков. К ним внутренне обращались, разговаривали с ними и, наконец, ухаживали за захоронениями. Что-то существовало между ними и нами. Пока родители приводили в порядок могилы и ставили цветы, дети безмятежно играли на соседних могилах и незаметно приручали смерть.